Лучший сборник! (Аудио-Видео)

...
С своей стороны, и Порфирий Владимирыч, с не меньшею аккуратностью, с молодых ногтей чтил "святые дни", но чтил исключительно с обрядной стороны, как истый идолопоклонник. Каждогодно, накануне великой пятницы, он приглашал батюшку, выслушивал евангельское сказание, вздыхал, воздевал руки, стукался лбом в землю, отмечал на свече восковыми катышками число прочитанных евангелий и все-таки ровно ничего не понимал. И только теперь, когда Аннинька разбудила в нем сознание "умертвий", он понял впервые, что в этом сказании идет речь о какой-то неслыханной неправде, совершившей кровавый суд над Истиной... Конечно, было бы преувеличением сказать, что по поводу этого открытия в душе его возникли какие-либо жизненные сопоставления, но несомненно, что в ней произошла какая-то смута, почти граничащая с отчаянием. Эта смута была тем мучительнее, чем бессознательнее прожилось то прошлое, которое послужило ей источником. Было что-то страшное в этом прошлом, а что именно -- в массе невозможно припомнить. Но и позабыть нельзя. Что-то громадное, которое до сих пор неподвижно стояло, прикрытое непроницаемою завесою, и только теперь двинулось навстречу, каждоминутно угрожая раздавить. Если б еще оно взаправду раздавило -- это было бы самое лучшее; но ведь он живуч -- пожалуй, и выползет. Нет, ждать развязки от естественного хода вещей -- слишком гадательно; надо самому создать развязку, чтобы покончить с непосильною смутою. Есть такая развязка, есть. Он уже с месяц приглядывается к ней, и теперь, кажется, не проминет. "В субботу приобщаться будем -- надо на могилку к покойной маменьке проститься сходить!" -- вдруг мелькнуло у него в голове. -- Сходим, что ли? -- обратился он к Анниньке, сообщая ей вслух о своем предположении. -- Пожалуй... съездимте... -- Нет, не съездимте, а... -- начал было Порфирий Владимирыч и вдруг оборвал, словно сообразил, что Аннинька может помешать. "А ведь я перед покойницей маменькой... ведь я ее замучил... я!" -- бродило между тем в его мыслях, и жажда "проститься" с каждой минутой сильнее и сильнее разгоралась в его сердце. Но "проститься" не так, как обыкновенно прощаются, а пасть на могилу и застыть в воплях смертельной агонии.
-- Так ты говоришь, что Любинька сама от себя умерла? -- вдруг спросил он, видимо, с целью подбодрить себя. Сначала Аннинька словно не расслышала вопроса дяди, но, очевидно, он дошел до нее, потому что через две-три минуты она сама ощутила непреодолимую потребность возвратиться к этой смерти, измучить себя ею.
-- Так и сказала: пей... подлая?! -- переспросил он, когда она подробно повторила свой рассказ.
-- Да... сказала.
-- А ты осталась? не выпила?
-- Да... вот живу...
Он встал и несколько раз в видимом волнении прошелся взад и вперед по комнате. Наконец подошел к Анниньке и погладил ее по голове.
-- Бедная ты! бедная ты моя! -- произнес он тихо. При этом прикосновении в ней произошло что-то неожиданное. Сначала она изумилась, но постепенно лицо ее начало искажаться, искажаться, и вдруг целый поток истерических, ужасных рыданий вырвался из ее груди.
-- Дядя! вы добрый? скажите, вы добрый? -- почти криком кричала она. Прерывающимся голосом, среди слез и рыданий, твердила она свой вопрос, тот самый, который она предложила еще в тот день, когда после "странствия" окончательно воротилась для водворения в Головлеве, и на который он в то время дал такой нелепый ответ.
-- Вы добрый? скажите! ответьте! вы добрый?
-- Слышала ты, что за всенощной сегодня читали? -- спросил он, когда она, наконец, затихла, -- ах, какие это были страдания! Ведь только этакими страданиями и можно... И простил! всех навсегда простил! Он опять начал большими шагами ходить по комнате, убиваясь, страдая и не чувствуя, как лицо его покрывается каплями пота. -- Всех простил! -- вслух говорил он сам с собою, -- не только тех, которые тогда напоили его оцтом с желчью, но и тех, которые и после, вот теперь, и впредь, во веки веков будут подносить к его губам оцет, смешанный с желчью... Ужасно! ах, это ужасно! И вдруг, остановившись перед ней, спросил:
-- А ты... простила? Вместо ответа она бросилась к нему и крепко его обняла.
-- Надо меня простить! -- продолжал он, -- за всех... И за себя... и за тех, которых уж нет... Что такое! что такое сделалось?! -- почти растерянно восклицал он, озираясь кругом, -- где... все?..
Измученные, потрясенные, разошлись они по комнатам. Но Порфирию Владимирычу не спалось. Он ворочался с боку на бок в своей постели и все припоминал, какое еще обязательство лежит на нем. И вдруг в его памяти совершенно отчетливо восстановились те слова, которые случайно мелькнули в его голове часа за два перед тем. "Надо на могилку к покойнице маменьке проститься сходить..." При этом напоминании ужасное, томительное беспокойство овладело всем существом его... Наконец он не выдержал, встал с постели и надел халат. На дворе было еще темно, и ниоткуда не доносилось ни малейшего шороха. Порфирий Владимирыч некоторое время ходил по комнате, останавливался перед освещенным лампадкой образом искупителя в терновом венце и вглядывался в него. Наконец он решился. Трудно сказать, насколько он сам сознавал свое решение, но через несколько минут он, крадучись, добрался до передней и щелкнул крючком, замыкавшим входную дверь. На дворе выл ветер и крутилась мартовская мокрая метелица, посылая в глаза целые ливни талого снега. Но Порфирий Владимирыч шел по дороге, шагая по лужам, не чувствуя ни снега, ни ветра и только инстинктивно запахивая полы халата.

x x x
На другой день, рано утром, из деревни, ближайшей к погосту, на котором была схоронена Арина Петровна, прискакал верховой с известием, что в нескольких шагах от дороги найден закоченевший труп головлевского барина. Бросились к Анниньке, но она лежала в постели в бессознательном положении, со всеми признаками горячки. Тогда снарядили нового верхового и отправили его в Горюшкино к "сестрице" Надежде Ивановне Галкиной (дочке тетеньки Варвары Михайловны), которая уже с прошлой осени зорко следила за всем, происходившим в Головлеве.

++ Она конечно очень смазана, будучи вырванной из произведения, особенно если не помнить героев, их судьбы и отдельные детали... Но разве о том, что ты говоришь, написано? У меня ощущение, что ты не прочел (не услышал, не понял) самого главного...